Латынь как средство общения в Средние века и в Новое время. Из книги Андреаса Фрича «Обучение устной речи на латыни: история, задачи возможности»

Мы остановимся здесь, что вполне естественно, лишь на немногих, наиболее известных именах и идеях, ибо без — хотя бы и такого, самого общего — исторического фона нам не удастся объективно оценить весь масштаб рассматриваемых проблем. Ведь речь идет не только или даже не столько о методико-практическом аспекте, но, в конечном итоге, об общей дидактической концепции современного обучения латинскому языку, которое можно понимать как актуальную фазу многовекового процесса его развития. В качестве стабильного учебника и основного пособия мы рекомендуем капитальный труд Фридриха Паульсена, очень хороша также книга Тео Геррле «Живая латынь». Ссылки на необходимую литературу будут даваться и  впредь.

Долгое время у филологов-классиков было общепринятым мотивировать изучение древних языков некими «подвижническо-элитарными» причинами, неким «актом самоотверженности», чтобы «достичь большей ответственности, чем другие». Обучение латыни не имело конкретной цели, то было средством воспитания души, противоположностью корыстолюбию, материальному расчету и гедонизму, опутывающим мир. Действительно, в этом есть доля истины. Но не менее важно обратиться к самим истокам обучения латинскому языку, вспомнить его основы и первопричины. Так, на рубеже XIX и XX вв. Петер Деттвейлер прямо указывал на то, что обучение латинскому языку «не есть результат, проистекающий из воспитательно-психологических соображений, это — прямое следствие исторического развития». Пресловутая концепция формального образования родилась позднее и является «вторичным феноменом». В Средние же века, в эпоху Возрождения и вплоть до XVII столетия латыни обучали, исходя из «причин практической необходимости».

Именно это и имел в виду историк педагогики Герман Шиллер (1839–1902), когда говорил об «утилитарном характере» (sic!) обучения латинскому языку: «Христианская школа Средневековья культивировала латынь исключительно по утилитарным причинам, которые диктовались ходом исторического развития. Гуманисты стремились воплотить современную им литературу в образе классического латинского языка. Реформаторы с  иезуитами также ратовали за латинскую образованность, исходя единственно из взглядов о ее практической выгоде, ведь без знания латыни было немыслимо академическое образование». В  XVIII  в. педагог и филантроп Иоганн Бернхард Базедов (1724–1790) желал сохранить латинский язык в  обучении преимущественно «из-за его всемирного значения». В  Средние века это казалось вполне естественным, ведь «все, что в тогдашней христианской Европе имело отношение к образованию, было облечено в латинскую форму».

Более тысячи лет — со времен блаж. Иеронима до Тридентского Собора (1545–1563) вслед за Реформацией — латинская Vulgata признавалась аутентичной версией Слова Божьего, пребывая в этом своем качестве в центре Западного богослужения и академического образования. Деттвейлер поэтому утверждал, что «разговорная, книжная и школярская латынь» была в целом вполне «живым языком» на протяжении всего Средневековья. Правда, в эпоху Ренессанса и Гуманизма средневековую латынь считали «испорченным, кухонным, варварским» языком. Стремление «бежать от былой дикости и вдохновляться изяществом античных языков и греко-римской литературы граничило с безрассудством. Такого, пожалуй, классическая филология не ведала ни прежде, ни в будущем».

Ретроспективу и перспективу данного развития Г.  Шиллер представлял в следующем виде: «Таким образом, в Средние века латинский язык не был мертвым; почил он лишь в руках гуманистов, которые, приняв его под свою опеку, пытались воссоздать его в  первозданной красоте. Вот так процесс развития вещей однажды может завершиться тем, что латынь (подобно санскриту, древнееврейскому и прочим языкам) станет неким субстратом академического образования  — не в школах, а в узком кругу ученых. Тем же, что она до сих пор не разделила судьбу других мертвых языков, мы отчасти обязаны педагогическим установкам (здесь и догма о формальном образовании), главным же образом — самому ходу исторического развития. Это оно тысячью невидимых нитей, пропитанных латынью, скрепляет историю и образование с нашей современностью».

Но вот парадокс: «Именно те люди, которые возомнили, что пробуждают латинский к новой жизни и  возводят его в ранг международного языка культуры, они-то и нанесли ему смертельный удар» (Эдуард Норден). Процесс развивался, все же, не столь стремительно и необратимо, как это подразумевает приведенная метафора. Поначалу деятельность гуманистов содействовала многовековому расцвету устной и письменной речи на латыни во всей Европе.

Гарри Шнур, кстати, решительно восставал против этого, как он выражался, «старого, но столь же живучего, как и неверного утверждения, будто Ренессанс и  Гуманизм прервали органическое развитие латыни, превратив ее, путем возврата к окостенелому “цицеронианству”, из живого языка в “мертвый”». «В  каком направлении…» — вопрошает он, «…продолжало бы дрейфовать это наречие, все больше и больше подвергавшееся процессу варваризации? Почти тысячу лет назад от народной латыни отпочковались романские языки; окрепнув, они уже не оставляли шансов новой lingua franca. И что вообще мы подразумеваем под «живым» и «мертвым» языком? Можно ли назвать «живым» наречие приблизительно в  тысячу выражений, которыми, как считают, некогда пользовалось первобытное племя? Либо это язык, который сохраняет свою общекультурную значимость, будучи вместилищем духовного наследия Европы? Станем ли мы отрицать «жизнь» языка, на котором писали все те, кто формировал идейный мир европейской цивилизации  — Мор и Кеплер, Коперник и Ньютон, Бэкон и Линней, Везалий и Гроций, Пуфендорф и Декарт, Лейбниц и Гоббс — и  бесчисленное множество других? «Мертв» ли тот язык, на котором и сегодня — или, вернее, сегодня вновь  — рождается оригинальная латинская поэзия?»

Латынь и вправду часто «умирала» и, тем не менее, продолжала жить, как сказано в замечательной эпиграмме Йозефа Эберле (1901–1986):

O quoties obitum linguae statuere Latinae!
Tot tamen exsequiis salva superstes erat.

О, как часто мертвым латинский язык признавали!
Но, погребенный, к жизни он вновь восставал.

В школах Германии — во всяком случае, еще в конце XVI в., спустя долгое время после Реформации — латинский язык был самым главным предметом.

По этой причине Паульсен называл латынь, «бесспорно, основным курсом» немецкой школы. Целью было «совершенное владение латинским не только как языком книжной премудрости, но и как инструментом устного и письменного общения, иными словами — eloquentia, свободное пользование классической латынью, включая умение писать стихи. В  то время латынь была живым языком науки и литературы, а корректная и, по возможности, элегантная латинская речь — атрибутом ученого мужа». С тех пор грамматические ошибки и стали, по Паульсену, «самой ужасной оплошностью, которую может совершить ученый муж — это чувство и сегодня сидит в  глубинах нашей души».

Для нас же первостепенную важность имеет то обстоятельство, что латынь в ту эпоху была «не просто предметом обучения, но, насколько это являлось возможным, и языком обучения». В данном смысле гуманисты были приверженцами прямых методов преподавания: ученик с утра до вечера должен был оставаться в  языковой среде, пребывать во флюидах латыни. Даже в более позднее время выдвигались бесчисленные проекты и предпринимались попытки к  созданию латинского города, где царила бы одна латынь. Еще и в XVII в. Ян Амос Коменский (1592–1671) предлагал основать Latium redivivum.