М. фон Альбрехт. История римской литературы. Первая глава: условия возникновения римской литературы. На пороге литературы

Михаель фон Альбрехт. История римской литературы
От Андроника до Боэция и ее влияния на позднейшие эпохи
Перевод с немецкого А.И. Любжина
ГЛК, 2003. Том I. 

Примечания, библиографию и список сокращений
смотрите в печатном издании книги

То, что в Риме предшествует возникновению драмы и эпоса греческого покроя, не относится к литературе в собственном смысле слова, но все же заслуживает упоминания, поскольку здесь проявляются частично те же самые тенденции формирования образности, которые мы позднее сможем наблюдать в поэзии и изящной прозе.

Когда пытаешься найти праформы литературных жанров, первое препятствие — трудность провести четкую демаркационную линию между поэзией и прозой ранней эпохи. Понятие carmen первоначально не ограничено стиховыми рамками: оно обозначает устно произнесенное торжественное высказывание, идет ли речь о договоре, о клятве, молитве или заклинании (последнее значение еще сейчас подтверждается французским словом charme). На самом деле многие тексты из области «торжественной устной словесности» могут восприниматься либо как грубая, еще не квантитативная поэзия, либо как предварительный этап развития позднейшей изящной прозы. В любом случае структурные признаки — напр., членение слишком длинной строки на два взаимосвязанных отрезка близкой, но не равной длины — можно наблюдать и в позднейшей версификации, аллитерация же и двучленный способ выражения применяются равным образом и в поэзии, и в прозе.

Самый значительный лирический текст долитературной эпохи — carmen arvale, песнь арвалъских братьев. Это песенное сопровождение обновленного Августом древнейшего государственного культа дошло до нас благодаря надписи 218 г. по Р. X. Здесь идет речь именно о concepta verba, строго установленных формулах, с которыми знаком также юридический язык, но характерно, что в этом предназначенном для пения тексте аллитерации, вообще столь любимые в ранней латыни, не играют главной роли. Для него более свойственны рифмообразные словесные повторы (lue rue) и маленькие вариации (обращения к Марсу никогда не повторяются). Вообще же песни арвалъских братьев, хотя торжественные τρίχωλα позднее дадут отклик в речах Катона, нельзя отнести к прозе; мы ведь знаем, что они сочетались с танцем. Однако последнее предполагает строгий ритм. Потребности танцевального шага вызывают и волну сокращений: напр., sins вм. sinas. В этих условиях приходится считаться с тем, что мы не располагаем достойной упоминания музыкальной традицией.

Для песни салиев, коллегии жрецов Марса — «прыгунов», песни, к которой относится тройной притоп (tripudium), музыкальный ритм, конечно, важнее, чем то позволяет установить звучание слов. Другая группа салийских текстов называется axamenta (что-то вроде «формул обращения»), но неизвестно, исполнялись ли они как песни.

Тяжелейшая утрата — гибель светского фольклора. Все же мы знаем (хотя иногда забываем), что жизнь римлян на всех этапах сопровождалась песнопениями, идет ли речь о колыбельных, рабочих, застольных, танцевальных или же любовных, маршевых, погребальных... Краткая письменная похвала на памятниках умерших на наших глазах развивается в жанр поэтических elogia, в стиле древнегреческих эпиграмм (достаточно прочесть элогии Сципионов). Можно ли говорить о существовании древнеримских героических песен? Чему стоит больше доверять: античным свидетельствам и чутью Нибур или современным клише о враждебных Музам римлянах? Новейшее исследование показало, что вкус к торжествам и песнопениям вовсе не был чужд древнейшим жителям Италии. Следы древнейших мифов прежде всего обнаруживаются у Ливия. Вызывающий удивление выбор сатурнова стиха для ранней римской эпики был бы более понятен, если бы этот размер уже и раньше служил в Риме для повествовательного материала. Как исполняемые за пиром баллады (может быть, уже забытые ко времени Катона), эти песни должны стоять между эпосом и лирикой — положение, усиливающее скорее лирический характер сатурнова стиха.

Является ли он импортным греческим продуктом или же произведением родной, индоевропейской почвы? Вряд ли этот вопрос поддается разрешению теми средствами, которыми мы располагаем. Ответ будет зависеть от композиции материала. Если считать сатурновыми только стихи, относящиеся к испытавшему греческое влияние индивидуальному творчеству, то можно (вместе с Марием Викторином и Теренцианом Мавром) рассматривать его как квантитативный μέτρον в греческом вкусе (хотя отношение к стихотворному ряду и к ритму — негреческое). Чем последовательнее до- и окололитературные тексты воспринимаются как сатурнов стих, тем более мы вынуждены предполагать важность словесного ударения, количества слогов и слов (или совмещение этих принципов), если нет желания относить к прозе все, что не поддается квантитативному анализу. Гипотеза развития от построенного на ударениях стиха с довольно четкими границами между словами к квантитативному метру становится неизбежной, хотя проекция во временную последовательность двух взаимоисключающих объяснений, объединенных с помощью удобного принципа развития, может показаться только перенесением нашей дилеммы в сферу сознания древнейших авторов. Все же Ливий Андроник как грек, естественно, старался приспособить чуждый сатурнов стих к метрическим принципам своего народа. Как часто бывает в истории римской литературы, скачок в развитии восходит к чьей-нибудь личной инициативе.

Большое значение имеют надписи на могилах, составленные частью сатурновым, частью дактилическим или ямбическим стихом.

Прежде чем мы расстанемся с лирикой и обратимся к драме, следует упомянуть насмешливые стихи, весьма свойственные природе италиков, идет ли речь об импровизированной брани, связанной с земледельческими празднествами, или о в определенной мере ритуальных насмешках, которые предстояло выслушать молодому жениху (фесценнинский стих); триумфатора на вершине его славы также встречают язвительные остроты.

Как фесценнины первоначально служили защитой от злых духов, так и сценические представления в истоке обладали религиозной значимостью; они были введены в Риме во искупление чумы в 364 г. до Р. X. (Liv. 7, 2). Таким образом, задолго до Ливия Андроника Рим располагает заимствованной через этрусков сценической традицией. Но то, что сообщают наши авторы о драматических saturae, неясно и противоречиво. Из особенностей переработки греческих драм в Риме можно сделать определенные выводы относительно собственной традиции; это относится к развитию песенных партий с сопровождением флейты (tibia) и к предпочтению, оказанному анапестам; сравнительно широкое распространение трохеического септенария в римской комедии заставляет вспомнить о сицилийском поэте Эпихарме (VI—V вв. до Р. X.); к тому же этот стих — versus quadratus, «квадратный стих» солдатских песен триумфальных шествий — имеет более древнюю италийскую традицию. О фольклорных формах римского театра (особенно об оскской ателлане) мы будем говорить позднее. Влияние греческой культуры — в частности, в этрусском и оскском преломлении — чувствуется и до финального этапа эллинизации.

Корни прозаических жанров, как было сказано, частью родственны таковым же поэзии, частью сильно отличаются от них.

К сфере «торжественной устной речи» относятся сакральные и юридические тексты; особая значимость устного произнесения, фактического звучания определенных формул становится ясной из того, что правовая ценность акта зависит от них, а не от письменной фиксации. В этой сфере развиваются тенденции двухчастного членения и аллитерирования, которые позднее можно наблюдать в изящной прозе.

Вехой на пути к более сложному прозаическому стилю служат Законы двенадцати таблиц. Как по содержанию, так и по языку это произведение примыкает к правовым актам городов Великой Греции; наряду с небрежностями строения (напр., необозначенная смена подлежащего) мы здесь обнаруживаем первые попытки создать иерархическую структуру предложения и периода. Поскольку не одно поколение выучивало этот текст наизусть, его формообразующее воздействие трудно переоценить. Как немец определенной эпохи вырастает с Катехизисом Лютера и Библией в его переводе, так и римлянин — с Законами двенадцати таблиц, и это определяет его речевое поведение.

Республиканская конституция Рима способствует развитию всех форм официального красноречия. В этой области, без сомнения, существует местная традиция; греческая риторика помогает позднее осознать то, чему учится римский юноша на форуме — наблюдая за великими ораторами и подражая им.

Безусловно, право и красноречие образуют две важнейшие предпосылки римской изящной прозы.

Мосты между красноречием, жизнеописанием и историографией наводит laudatio funebris. Похвала умершему выполняет в римском обществе важную воспитательную функцию. Жанровая традиция стара, в то время как дошедшие до нас примеры laudatio funebris относятся к позднейшей эпохе, и античные историки с полным правом выражают сомнение в ценности подобных памятников фамильной гордости как источников. Другие праформы историографического жанра не столь претенциозны. Записки понтификов содержат по большей части только голые даты (основанные на календарной таблице, которую выставляет верховный жрец). В то время как эти летописи понтификов во II в. до Р. X. были опубликованы, все остальные источники не расширили круг своих читателей: это относится к ритуальным книгам понтификов и авгуров, служебным — консулов и цензоров (не здесь ли коренится жанр позднейших «записок», commentarii?). Был велик общественный интерес к публикации процессуальных формуляров (legis actiones), осуществленной Гн. Флавием, писцом Линия Клавдия: она исполнила желание иметь надежное право; однако литературные достоинства этой публикации, по-видимому, были невелики.

На пороге литературы в собственном смысле слова — как прозы, так и поэзии — стоит первый автор, известный нам как личность, Аппий Клавдий Цек, цензор 312 г. до Р. X. Этот «самый отважный новатор, какого только знает римская история», увековечил себя не только строительством названных его именем дороги и водопровода, но и знаменитой — читаемой еще в эпоху Цицерона — речью против Кинея, посла царя Пирра (280 г. до Р. X.; Cic. Brut. 61). Его сентенции в сатурновых стихах, сочиненные на основании южноиталийского «пифагоровского» сборника, — первые предвестники еще далекой литературной весны — уже (если мы можем принять их за подлинные) весьма характерны для римского морально-практического менталитета, для лапидарности их языка, для неизбежного исторически и начертанного на карте влияния Эллады и для индивидуального характера римских литературных достижений.

И вот, хотя римская литература возникает под воздействием Греции, имеются налицо важные местные предпосылки ее появления и вместе с тем предпочтения отдельных жанров. Мощные долитературные традиции наложили решающий отпечаток и на позднейшее литературное развитие; прежде всего проникновение греческих культурных ценностей начинается задолго до возникновения литературы и возрастает в явственно различимой связи с территориальной экспансией.

Если мы установим предварительные этапы, это не принизит вклад в римскую литературу ее пионеров, но лишь прояснит, каковы были предпосылки их труда, какими выразительными возможностями они располагали и с какие условия восприятия они могли использовать.

М. фон. Альбрехт. Содержание // История римской литературы. Том I

Книги ГЛК