М. фон Альбрехт. История римской литературы. Первая глава: условия возникновения римской литературы. Язык и стиль

Михаель фон Альбрехт. История римской литературы
От Андроника до Боэция и ее влияния на позднейшие эпохи
Перевод с немецкого А.И. Любжина
ГЛК, 2003. Том I. 

Примечания, библиографию и список сокращений
смотрите в печатном издании книги

«Гений языка для народа есть также гений его литературы».
Гердер

Когда говорят о доминирующем влиянии греческой литературы, легко упускают из вида, что римляне — один из весьма немногочисленных народов, которые вообще смогли противопоставить греческой литературу на родном языке. Солдаты, государственные люди и юристы — заодно и знаменосцы латинского языка. Военные колонии — первоначально языковые островки — становятся форпостами латинизации, сначала Италии, затем западных провинций. Политическая экспансия исходит из одного центра, непосредственно связанного с каждой отдельной частью. Поскольку особенность римской тактики заключается в том, чтобы по возможности заключать договоры не с народностями и их группами, но с каждым городом по отдельности, диалекты, хотя никто не ведет с ними сознательной борьбы, не могут приобрести надрегионального значения. Язык столицы задает тон и для писателей из иных мест. Отсюда римская литература — в отличие от греческой — совершенно лишена диалектной пестроты. Даже после гибели Римской Империи латинский язык долгое время остается общим языком для культуры Западной Европы, и лишь поздно, как бы нехотя она вспоминает о том, что есть еще и национальные языки. Каков же этот язык, который столь успешно утверждается в противостоянии древнейшим и новейшим цивилизациям? Какие его формальные отличительные черты запечатлелись в литературе?

«Как удары молота, точно попадающие по шляпке гвоздя, звучит odi profanum vulgus et arceo, „ненавижу и изгоняю непосвященную толпу“, и переводчика, который это чувствует, бестолковая толкотня всех этих „ich“, „das“ и „es“ должна приводить в отчаяние». Полнота падежной и глагольной парадигмы позволяет лишь в редких случаях прибегать к предлогам и личным местоимениям. Наклонения не нуждаются в описательных формах; артикль и без того отсутствует. Образно выражаясь, между камнями нет раствора; латинский язык — «циклопической кладки». Такой язык позволяет свести мысль к ядру, отбросив лишнее; он как будто нарочно создан для торжественных надписей и емких эпиграмм, для ударов палицей и хитрых маневров оратора, но также и для полновесного, таинственно многозначного слова поэта.

Язык такого формального богатства склонен к тому, чтобы стать «логическим». Прозрачная латынь юристов или, скажем, Цезаря ничего не возразит этому мнению. Ведь Вильгельм фон Гумбольдт научил нас различать слово и понятие, и, конечно, каждый язык прежде всего подчиняется психологическим законам; логическая мысль — скорее дело носителя языка, чем самого языка. При этом латынь позволяет автору, поскольку он мыслит логически, выразить особенно ясно связи между словами и субординацию мыслей, потому что она обладает выразительными окончаниями и кроме того — по крайней мере в классической форме — многочисленными частицами, организующими фразу. Систематическое и вдумчивое изучение такого языка — хорошая научная пропедевтика; с Возрождения она была для многих европейцев путем к духовной самостоятельности.

К вышеуказанным языковым средствам, которыми располагает, впрочем, и греческий язык, в латыни добавляется характерное положение глагола в конце фразы: таким образом важнейший ее элемент получает значение замкового камня, скрепляющего общую структуру и удобопонятно отмечающего единство длинных предложений.

Эстетические преимущества подобного языкового материала очевидны: он позволяет в прозе выстраивать длинные периоды и в поэзии отважно работать с теснотой стихотворного ряда. Фридрих Ницше говорит о горацианской оде: «В некоторых языках о том, что здесь достигнуто, невозможно и мечтать. Эта словесная мозаика, где каждое слово — как звук, место и понятие — изливает свою силу налево, направо и на все в целом, этот минимум объема и числа знаков и наряду с этим максимум их энергии — все это дышит римским духом и, если только мне поверят, благородством par excellence».

Через язык римлянам уже с колыбели дано чувство формы — но не все возможности, которые им предоставляет формальное богатство, с самого начала используются словесностью; плодотворный вызов греческого языка приводит, например, для причастия к постепенному раскрытию еще дремлющих сил.

Не менее значимыми для литературного развития были и недостатки латыни: как язык без артикля она довольно жестко сопротивляется тенденции абстрактного субстантивирования, — обстоятельство, которое не то чтобы напрямую содействует философской мысли, но — с литературной точки зрения — дает преимущество близости к действительности и практике (а под знаком экзистенциализма может рассматриваться как выигрыш и в философском смысле). Даже и в повседневной жизни римлянин отдает предпочтение конкретным понятиям; достаточно сравнить «взятие города» с urbs capta (доcл. «взятый город»). Абстрактный понятийный аппарат был развит до степени совершенства лишь в эпоху поздней античности и средневековья.

Другое «упущение» — отказ от столь излюбленных в греческом и немецком языке сложных слов. Незначительный словарный запас и обусловленная им многозначность латинских слов подталкивают писателя к новым достижениям. Авторы, чье обращение с языком носит характер стилеобразующего отбора (Теренций, Цезарь), достигают ясности как таковой иными средствами, нежели те, которые стремятся к однозначности через полноту (Цицерон).

Структурообразующий принцип, который одновременно обслуживает стремление к точности и решает риторические задачи, одинаково распространенный в стихах и в прозе — доставляющее особую радость двух- или многочленное выражение, зачастую подчеркнутое аллитерацией, — стилистическое средство, чей почтенный возраст подтверждают соответственно образованные имена богов (напр. Mater Matuta) и германские параллели. Нагромождение семантически смежных слов может быть вызвано юридическими потребностями: в данной сфере должны быть исключены недоразумения и ложные толкования; двойное выражение, наоборот, может быть вызвано и боязнью определенности.

Красочность и полнота могут быть достигнуты риторическими средствами: вместо греческих сложных эпитетов, часто подчеркивающих качество и добротность (например, слова с εύ- в гомеровском эпосе), в Риме часто используются частью обозначающие величину (как magnus и ingens, «большой» и «громадный»), частью аффективные определения. Так пафос усиливается в римском подражании. Это имеет силу именно для того жанра, где меньше всего можно ожидать чего-нибудь подобного: для комедии. Рафинированная простота эллинистического искусства относительно долго противится романизации, хотя как раз эллинистическое влияние и дает себя почувствовать раньше всего. Эти особенности латыни заставили не одного автора заменить недостающую остроту энергией; лучшие же ощущали скудость словаря как вызов к борьбе за высочайшее стилистическое мастерство. Гораций говорит об «утонченном сочетании слов» — callida iunctura, — долженствующей придавать знакомому словарю прелесть новизны (ars 47 cл.).

Достаточно о формальном; теперь о внутренних качествах латинского словаря! Римляне, что называется, народ воинов. И на самом деле многие метафоры происходят из военной сферы. Разумеется, значение часто изменяется весьма сильно. Во многих случаях уже стершийся основной смысл может вновь заиграть в поэзии, причем в тех жанрах, где всего менее можно ожидать чего-то военного: в комедии и любовной элегии. Находчивый раб становится «великим полководцем», любовник — «солдатом» на службе Амура.

Римляне далеки от одностороннего прославления войны: их культура еще в ранние времена— это культура не только воинственного, но и земледельческого, оседлого народа. Естественный природный цикл и без того позволяет военные действия лишь в определенное время. Крестьянское прошлое говорит языком римских имен. Но и остальной словарь ведет себя точно так же. С другой стороны, уже довольно рано появляются определенные признаки урбанизации.

Латынь могла выступить на сцену как язык крестьян — она воспринималась в любом случае не в этом качестве, но как язык столицы.

Право и деловая жизнь дарят писателям меткие метафоры: юридический язык и мышление господствуют не только в ораторском искусстве, но и в поэзии — вплоть до мифологической образности: в отличие от римских магистратов боги не имеют права отменять решения своих коллег (ср. Ov. met. 14, 784 сл.). Хозяйство и финансы накладывают — и не один раз — свой отпечаток на латинский словарь, даже и в философских произведениях: Сенека ведет «счетную книгу» времени, сколько он его «выделил» (epist. 1). С одной стороны, слова употребляются в чуждом контексте; с другой — поэтическая фантазия обновляет первоначальное понятие, углубляет его, придавая эстетический образ, и наслаждается контрастом между старым и новым окружением.

Особой значимостью обладает этический и социально-психологический словарь. Поскольку он наложил особый отпечаток на римский образ мыслей, в связи с последним его и нужно обсуждать.

М. фон. Альбрехт. Содержание // История римской литературы. Том I

Книги ГЛК