М. фон Альбрехт. История римской литературы. Первая глава: условия возникновения римской литературы. Образ мыслей: между древнеримским менталитетом и новыми идеями

Михаель фон Альбрехт. История римской литературы
От Андроника до Боэция и ее влияния на позднейшие эпохи
Перевод с немецкого А.И. Любжина
ГЛК, 2003. Том I. 

Примечания, библиографию и список сокращений
смотрите в печатном издании книги

Поскольку в дальнейшем будет сделана попытка набросать очерк римского менталитета, как он выражается в литературе, необходимо заранее указать на то, что в данной области нередки и многочисленны упрощения и обобщения, часто извлекаемые лишь из вполне определенных литературных произведений. Но каждый из этих текстов нужно рассматривать в его историческом контексте. Кроме того, каждый автор находится в поле напряжения между традиционным и новым образом мыслей и по обстоятельствам прибегает к старым словам, чтобы выразить что-то новое, или проецирует современное в прошедшее, чтобы создать себе литературную генеалогию.

Республиканская сословная структура весьма способствовала развитию римского права, ставшего одним из самых плодотворных достижений римского духа, причем влияние его распространялось далеко за сферу юридических текстов. Римское право — в том виде, как оно было кодифицировано в эпоху Империи, — и сейчас в большинстве стран положено в основу гражданского законодательства. Поскольку римляне в ходе своей истории последовательно развивали и те правовые формы, которые регулируют обращение с представителями других народов, международное частное право, международное право и права человека могли также использовать римские заделы. Совершенно другие сферы, — например, теология — испытали влияние юридической мысли. Категория личного открыта римским правом. Параллельно в Риме можно видеть возникновение автобиографии и субъективной поэзии.

Рим как Республика есть общество, в котором — но крайней мере в идеале — конфликты разрешаются скорее духовным, нежели материальным оружием. Нет анонимного порядка, есть совокупность признаваемых ценными и заслуживающими защиты человеческих отношений; государство доверено гражданам как общее достояние — respublica. На этой почве переживает расцвет устная практика политических речей и судебных прений; позднее отсюда разовьется как литературный жанр ораторское искусство, историография, юридическая проза, да и первоцвет римской поэзии.

Римский вкус к упорядоченному целому проявляется в различных областях; ярче всего, может быть, в политике. Что касается изобразительного искусства, достаточно вспомнить о крупных архитектурных ансамблях и единых замыслах настенных фресок, литературы — о склонности к энциклопедичности, а также о композиции стихотворных циклов как многосоставного единства.

Религия, мораль и политика составляют в древнем Риме единое целое, причем не в смысле пресловутого Священного Союза, но как первоначальное единство, тем более что здесь нет замкнутой жреческой касты и большинство жрецов тесно связаны с политикой и обществом. Соответственно мифо- и легендотворчество в Риме, насколько его вообще можно обнаружить, затрагивает государство как сообщество людей: традиционные мифологические образы и ситуации укореняются на социальной почве Рима — в национальном и историческом отношении. Это сказывается на историографии Ливия так же, как и на мифопее Вергилия.

Много раз утверждалось, что римлянам недоставало мифотворческой фантазии и вкуса к пластическому. Для них божество есть действующая сила, а вовсе не мифологический образ, как боги эллинов. На основе подобных наблюдений слово numen — властный «знак» как проявление воли — принимали за типично римское. Однако это сравнительно позднее слово, и образовано оно, по-видимому, по аналогии со знаменитым кивком Зевса. Numen — позднее, deus — древнейшее слово. Хотя у римлян есть слова для выражения власти и воли, они всегда рассматривают их в тесной связи с личностью.

В то время как эллины ищут проявления божественного в созерцании красоты и в мысли о совершенстве, римлянин обретает его в основном в послушании его приказам, в чувстве обязанности по отношению к другим людям и прежде всего в поступках. «Отвлеченный» характер римской литературы и искусства взаимосвязан с этим менталитетом. Римляне считают себя особенно благочестивыми (ср. Sali. Catil. 12, 3) и благочестию приписывают свои внешнеполитические успехи. Слово religio, которое часто ставится в этимологическую зависимость от religare («связывать») для Цицерона (nat. deor. 2, 72) представляет собой некоторую общность с neg-legere («пренебрегать»), di-ligere («выбирать; любить») и означает таким образом постоянную, внимательную, предупредительную и любовную заботу (ср. άλέγω). Ее предмет — обряды и предзнаменования. Все — будь это птичий полет, случайно услышанное выражение, дрожь, спотыкание, — становится знаком божественной воли, определяющей человеческое поведение. Эта внимательность не имеет ничего общего с магической практикой: augur не применяет мистическую силу (ведическое ojas), он лишь ставит о ней в известность. Вергилий воплотил в Энее образ героя, который руководствуется такого рода внешними признаками божественной воли. Внимательность, созерцательный дар и терпеливое послушание характерны для римского «благочестивого человека», homo religiosus. Герой Энеиды — благороднейшая феноменологическая оболочка такого человеческого типа, который в менее возвышенных формах — как склонный к предрассудкам робкий примитив или педантичный обрядовер — не должен был представлять редкость в Риме.

Как народ, живущий на краю индоевропейского ареала, римляне сохранили целый ряд древнейших функциональных понятий, особенно в политической области, как, например, обозначения для царя и жреца; старые ритуальные традиции также оставили внятные следы, что — учитывая римский консерватизм — не вызывает удивления. Хотя было бы односторонне определять римский менталитет как «консервативный»: Рим намного больше, чем кельтская цивилизация с ее приверженностью стереотипам поведения, обращен к новому и готов — едва он решит, что понял знамения времени, — на разрыв и отважные действия. Такое качество называется «доблестью», virtus. При этом моральные рамки состоят, во-первых, в соблюдении постигнутой через предзнаменования воли богов, и, во-вторых, в социальных связях, которыми мы сейчас займемся; естественно, все это воспринимается со значительными различиями в зависимости от эпохи, социального слоя и личности.

Весьма многочисленны слова, обозначающие моральные, общественные или политические взаимоотношения между людьми; чтобы воспроизвести их значение, мы должны прибегать к двум дополняющим друг друга понятиям: gratia —«обаяние» и «благодарность», fides — «достоверность» и «доверие». Символически обозначаемая рукопожатием, fides — воплощение верности условиям договора. Как понятие внутренне присущего обществу принципа контроля — ограничение притязаний личности данным словом — fides плодотворно включается в культ верховного государственного божества и сама становится одной из старейших римских богинь. В таких представлениях коренится позднейший римский вкус к персонификациям и аллегорическим образам. Pietas, «благочестие», первоначально соединенное с представлениями о чистоте обряда, — правильное поведение по отношению к живым и мертвым. Любовь к отечеству, к родителям и детям включаются в его рамки — для нас это вещи, не принадлежащие собственно к религиозной сфере.

Есть еще принципы, связывающий проявления внешней активности человека, — clementia — мягкость — и sapientia— мудрость. Эти особенности — решающие для римской цивилизации — не только отражают влияние греческой философии: крестьянам не свойственна опрометчивость. Умничанье вызывает недоверие, но осмотрительность вплоть до крайней осторожности ценится высоко. Отсюда предпочтение скорее оборонительному, нежели наступательному образу действий; некоторые орудия из этого арсенала в других культурах воспринимаются отрицательно: вряд ли какой-нибудь еще народ стал бы ценить «тяжеловесность» (gravitas) как добродетель и делать героя из «медлителя» (cunctator).

Праздник как торжество в честь богов или умерших — повод для культурной деятельности и колыбель литературы. Представление и обряд — не только простое воспоминание, они непосредственно связывают празднующих с представленным в качестве примера способом поведения. Переодетые лица в погребальном кортеже представителя знатной семьи изображают предков покойного, причем в самой высокой из занимавшихся каждым должностей; Полибий (6, 53 сл.) видит в этом образе мыслей средство воспитания: пример (exemplum) должен воздействовать на юношество; в этих рамках развивается погребальная речь (laudatio funebris), предварительный этап римской историографии.

Серьезность и веселье не исключают друг друга. В ходе торжеств развивается римский вкус к острому слову, к отточенной эпиграмме, здесь же — любовь к музыке, танцам и театру. В эпоху Республики происходит литературная сублимация таких элементов с оглядкой на греческие образцы, причем должностные лица как заказчики проявляют лучший вкус, нежели их коллеги при цезарях; таким образом возникает древнеримская драма. Наряду с этим, правда, существуют грубые и отталкивающие формы народных увеселений.

Довольно долго типично римскому понятию otium отказывали в должной культурной и литературной оценке. Но тот, кто на службе ведет себя как серьезный поклонник Стои, вовсе не обязательно будет столь же серьезен и дома; философская же мантия эпикуреизма привлекает в Риме поклонников радости; впрочем, для последних она не обязательна. Противоположность деловому времяпрепровождению — negotium — образует otium; разве в этом сопоставлении разница между положительным понятием досуга и отрицательным — дела не выражена на языковом уровне? Римлянин умеет не только сражаться и умирать, но и жить. В otium коренятся многие субъективные литературные жанры: эпиграмма, элегия, монодическая лирика, стихотворение на случай.

Прежде чем мы расстанемся с этой сколь увлекательной, столь же и сложной темой — темой римского менталитета, — следует отметить, что эта сфера не столь однородна, как иногда полагают. Многое менялось с течением времени. Многое зависит от места: ведь Италия — очень пестрая страна. Многое воспринимается по-разному в городской и сельской среде, а о многом один и тот же человек будет судить сообразно обстоятельствам совершенно по-иному. Многое, что мы воспринимаем как общепринятое, является лишь впечатлением от того или иного великого автора. Так, наш взгляд на поведение римлян старого закала по отношению к государству в основном базируется на воззрениях Катона Старшего, хотя последний не является типичным римским аристократом; он — homo novus, «выскочка», и у него есть все основания для того, чтобы потребности целого поставить над индивидуальными и мало считаться с личным честолюбием — по крайней мере пока речь идет об именах римских магистратов, которые, как представители своих родов, естественно, думали о славе своего имени. Замалчивание имен в истории Катона не было типичным для римлян — это исключение. Другой великий писатель, который создал для нас глубокий и запоминающийся образ римскости, — Цицерон. Абсолютно достоверно, что он проецирует греческую образованность своего времени на Катона Старшего; в высшей степени вероятно, что то же самое верно и для кружка Сципиона. Еще отчетливее искажение образа римлянина древней эпохи у Т. Ливия: писатель эпохи Августа переселяет современное поколение — по духу вполне менандровское — в прежние времена. И еще предстоит установить, что римляне позаимствовали в целях самопостижения у аттических ораторов и Ксенофонта.

Несмотря на все трудности, с которыми сталкивается реконструкция римских общественных отношений древнейшей эпохи, наброски Канона, Цицерона и Ливия остаются драгоценными свидетельствами того, что в свое время лучшие представители литературы думали о сущности своего национального характера. Прежде всего важно, что эти представления оказали значительное воздействие в дальнейшем и таким образом по крайней мере задним числом обрели настоящую достоверность. Таким образом, конечно, не преодолевается пропасть между литературой и действительностью. Мы должны соотнести эти наброски с историей и объяснить через нее же.

К этому подводит внутренняя диалектика традиционных и новых ценностей в литературных свидетельствах. Плодотворное, но по большей части ничем не разрешающееся напряжение между этими двумя полюсами, кажется, превратилось в константу римской литературы. Совокупность новых философских и религиозных идей, которые овладевали римлянами, — безусловно, далеко не всегда против их воли — в ходе их истории, намного продуктивнее, чем лежащая вне истории патриархальная почва, которой так охотно клянутся некоторые из их писателей.

Уже у ранних римских авторов вовсю проявляется известный антагонизм между древнеримской шкалой ценностей и прогрессивными эллинистическими идеями; так это у Плавта, Энния и трагиков. С потрясающей серьезностью Лукреций овладевает эпикурейской философией, а Катулл усваивает эротические формы литературной жизни александрийского образца. Стоя, неопифагореизм, средний платонизм и мистериальные культы открывают не одному писателю внутренний мир человека. Эпикурейство углубляет представление о завершенности личного бытия.

С другой стороны, Стоя дает философский фундамент для представлений о государственно-ценных доблестях и мировой Империи. В области политической мысли Цицерон обобщает достижения республиканского прошлого, ему же на долю выпадает предварительная работа в интересах эпохи Августа и принципата. Подобным образом Ливий создает для своего времени и для последующих веков образ римской истории, выдвигающий на передний план по-современному воспринятые ценности — терпимость, мягкость и мудрость.

Потребность цезарей в религиозном обосновании своей власти производит задолго до Константина целый ряд в высшей степени разнообразных как по характеру, так и по эффективности попыток: аполлиническое солнечное царство Августа и Нерона, египетский стиль «фараона» Калигулы, Домициан, представляющий себя в виде миродержца Юпитера, царство философов — например, Сенеки, Адриана и Марка Аврелия, геркулесова повадка, скажем, Коммода и мозаика ориенталистких культов начиная с Септимия Севера... Чтобы вдохнуть новую жизнь в государственную религию, постоянно возобновляются попытки вписаться в наиболее живучие философские и религиозные течения эпохи.

Центральное положение эпохи Августа для римской истории проявляется также и в соразмерном сочетании элементов прошлого и будущего. Это верно и для литературы соответствующей эпохи, любовно приемлющей древнеримское наследие, но в то же время, с осторожностью обращаясь к новым религиозным течениям, готовящей почву для будущего развития.

В нероновскую эпоху путь указывает Сенека — его De clementia задумано как зеркало для государей. И чем недостойнее тогдашний адресат, тем более значимо исполнение многих ожиданий философа цезарями II века, которые смело усвоили образ мыслей сенатской оппозиции и утвердили на нем свою власть. Философское творчество Сенеки созвучно духу времени — это верно для Апулея и — mutatis mutandis — для христиан. В отличие от других мистериальных культов, христианство в основе своей несовместимо с таковым же цезарей: преследования со стороны даже и лучших императоров — красноречивое свидетельство тому. Константин осуществляет поворот, в ходе которого он — как и государи-философы — ставит на службу Империи мощнейшую духовную силу и принимает ее водительство. Политические перемены сказываются на христианской литературе: апологетика отходит на второй план, а борьба против ересей становится гражданским долгом. Августиновская же попытка поднять престиж провинций и способствовать их самостоятельности по отношению к Риму, чью катастрофу он плодотворно осмыслил, более интересна современному читателю, чем государственная лояльность после Константина, чье воздействие тоже никак нельзя недооценивать. В противостоянии христианству вновь — еще один раз — сплачивается национально-римская сенатская оппозиция, которой мы многим обязаны в сохранении литературной традиции. В общем же верно то, что литература не только реагирует на духовные течения эпохи, но и становится маяком и указывает путь для нового развития.

Указанные условия возникновения римской литературы основываются частью на внешних, частью на внутренних факторах. К первым относятся географические, политические, хозяйственные, организационные влияния, к последним — изменения вкуса и эстетических потребностей в диалектической игре поколений и мод. Решает дело взаимодействие обоих компонентов в реальном историческом процессе и в индивидуальном литературном творчестве.

М. фон. Альбрехт. Содержание // История римской литературы. Том I

Книги ГЛК