К. Морескини. Глава восьмая. Философская культура греческого христианства IV и V веков II. Дидим Александрийский / История патристической философии

Claudio Moreschini. Storia della filosofia patristica.
Brescia, Editrice Marcelliana, 2004.

Перевод с итальянского Л. П. Горбуновой
Редакция перевода, богословская редакция,
примечания иерея Михаила Асмуса
Редакция перевода, философская редакция,
унификация терминологии, сверка и перевод латинских
и греческих текстов монаха Диодора Ларионова

Аналогично с тем, что было сказано относительно Афанасия, также и Дидим Александрийский, несомненно, является видной фигурой в христианской культуре IV в., но его значимость проявляется только в сфере экзегезы Священного Писания, благодаря которой он стяжал в свое время немалую славу. Что же касается истории философской мысли, то здесь он занимает, разумеется, второстепенное место.

Дидим пользовался большой известностью также благодаря защите никейского православия: его концепции отсылают нас, в основном, к Символу веры Константинопольского Собора, даже если они не пришли к нему тем же путем, по которому двигались Отцы-Каппадокийцы. В своих произведениях он прибегает к выражениям «единосущный», «ипостась» и «сущность» в соответствии с их употреблением, ставшим нормативным в конце IV в., и, при убежденности Дидима в православной вере, эти термины воспринимаются им без каких-либо дальнейших обсуждений.

Дидим является плодотворным и просвещенным писателем, несмотря на то, что его познания в области языческой культуры носят, по сути, поверхностный характер. Его экзегетические труды демонстрируют определенное знакомство с философией, но речь идет об элементах, которые, хотя и относительно многочисленны, изолированы от контекста общего изложения и не включены в органичное рассуждение со сколько-нибудь законченной полнотой, как это происходит у более великих мыслителей, начиная от Климента и Оригена и кончая Каппадокийцами. Он знает, к примеру, что язычники подвергают критике христианское повествование о сотворении мира, поскольку в нем выводится наличие дней еще до существования солнца («Толкование на Книгу Бытия», I / Commento alla genesi, I, p. 68 Nantin–Dontreleau): а потому Дидим разъясняет, что солнце и луна не «сотворяют» время, но указывают на него; он знает, что эпикурейцы считают удовольствие целью жизни (I, р. 194). Дидим также пользуется хорошо известными аргументами, имеющими отдаленное происхождение от Академии (они восходят к Корнеаду) и направленными против фатализма и против концепции «влияния звезд» (I, р. 184).

Кроме того, спорадически, как мы уже говорили, в результате своей образованности в целом, но не в результате специфической компетенции, он упоминает темы, присущие стоической и платонической философии: речь идет о темах широко распространенных в их упрощенном варианте и всем известных в эту эпоху.

Среди моментов, извлеченных из стоической философии, мы обнаруживаем учение об ἀντακολουθία добродетелей, сообразно с которым ни одна добродетель не может существовать без других и все они имеют своей целью счастье человека («Толкование на Книгу Бытия», I, р. 74 и 77; «Толкование на Пророка Захарию», II 30. 234; III 35; V17); добродетель есть нечто совершенное и лишенное любого недостатка, любой ущербности (I р. 180). Он также полагает, что существует «общее понятие» для всего человечества («Толкование на Книгу Бытия», I, р. 198; «Толкование на Пророка Захарию», V130); что внутри души формируется определенная «расположенность» (διάθεσις) прежде, чем она воспримет импульс (ὅρμή) к действию («Толкование на Книгу Бытия», II, р. 56). Некоторые христианские писатели (упоминается Ориген) ошибочно понимали учение о воскресении и считали, что прежде нашего нынешнего мира существовали другие, разрушенные огнем, как полагали стоики («Толкование на Книгу Бытия», II, р. 100). В «Толковании на Пророка Захарию» аналогично можно обнаружить выражение стоического происхождения — такое, как πρῶτον ὑποκείμενον («первый субстрат») (III 97), и такое, как λόγος προφορικός («слово изреченное») (I 289; IV 167). Иногда встречается употребление мало уместных философских терминов, таких, как ἰδίως ποιόν или τὸ ἄτομον для обозначения индивидуума («Толкование на Пророка Захарию», I 333).

Что касается платонизма, нельзя рассматривать в качестве четкого показателя углубленного знакомства с ним Дидима употребление метафоры колесницы, влекомой двумя конями и управляемой возничим, для обозначения души (I, р. 174); Дидим воспроизводит понятие «уподобления Богу в меру возможного» в духе платонической традиции имперской эпохи (I, р. 332).

Его «Толкование на Книгу Бытия» обильно использует темы, почерпнутые из «Толкования на Книгу Бытия» Оригена, которого он, однако, не называет по имени, так как в конце IV в. за великим Александрийцем закрепилась слава еретика; Дидим обращается с равной частотой к творениям Филона, из которых он извлекает мотивы морального характера и отдельные экзегетические ходы при истолковании Ветхого Завета наряду с многочисленными аритмологическими мотивами. Интерес к аритмологии и символическая интерпретация чисел еще в большей степени акцентируется в «Толковании на Пророка Захарию».

Характер случайности при использовании философского материала и присутствие инструментов, используемых для подтверждения православного учения, наблюдаются во всех его произведениях, даже в самых обширных. В своем обширном трактате «О Троице» Дидим прибегает иногда к языческой философии, хотя и не так часто, как это предполагали некоторые современные ученые, редуцировавшие к Платону такие расплывчатые выражения, которые на первый взгляд можно было принять за платонические, но которые на самом деле были общеупотребительными, подобно таким, как «приобщение к благу», «приобщение к святости», «благо в самом себе» и т. д.

Но нам не представляется необходимым продолжать настаивать на этом аспекте мысли Дидима; обратим внимание на другие места, которые являются лишь некоторыми очерками, а не концептуальными разработками в строгом смысле слова.

Разумеется, отдаленно могут напоминать платоническую философию такие выражения, как «умное солнце» («О Троице», I 28,1):

«Те, кто превозносит Сына и доказывает, что Он — Божество и что Он превосходит все Свои творения, учат тем самым тому, что Он дарует всё благо в его совокупности, что Он есть свет, что Он обладает формой блага и творит благо и является духовным солнцем, которое посредством непрерывно источаемого света просвещает очи тех, кто не пребывает в заблуждении, просвещает души, воспринимающие Его и пролагающие для Него путь внутрь своего умного зерцала; таким образом, этот свет позволяет нам видеть вещи, которые по причине нашего греха нам невозможно было видеть прежде в них самих и через них самих; Он соделывает светоносными людей всецело совершенных, как солнце делает светоносными тела, в которых ему доводится обретаться» (ср. Платон, «Государство», 508b–509а; Плотин, I 6,9).

Интересными являются некоторые цитации языческих оракулов, извлеченные из современной Дидиму культуры. К примеру, мы читаем («О Троице», II 6, 3, 1):

«Творение никогда не является нетленным, но претерпевает уничтожение, то есть изменение, как утверждает и пророчество: “Творяй вся и претворяяй” (Амос. 5, 8). Языческие мудрецы, услышав об этом пророчестве, говорят: “Он распускает вещи на их собственные составные части и снова заставляет их возрастать из собственных составных частей”».

Приведенный Дидимом стих темного происхождения, быть может — орфического. Так или иначе, некоторые исследователи полагали, что он представляет собой отголосок одного стиха Эмпедокла (фрагмент 26).

Интересно также место, процитированное нашим писателем в том же самом произведении (II 5,9):

«Один только Бог, который есть Отец Самого Себя, — и от Него произошли все вещи этого мира».

Дидим утверждает, что этот стих принадлежит тем, кто «чужд христианству», и до сих пор его не удалось убедительно идентифицировать. Однако он принадлежит, возможно, к некоей теософии орфического или халдейского типа или к одному из стихотворных теологических оракулов, имевших хождение в поздней античности. С ним, действительно, схож стихотворный оракул, который, согласно Иоанну Малале («Хронография», PG 97 144B), был дан фараону в древнейшую эпоху (но который на самом деле должен быть позднеантичным): «Это Бог, отец самого себя, лишенный отца, отец и сын самого себя».

Неоплатонизм (но не неоплатонизм Плотина) иногда прибегал к подобным теософиям. Порфирий («История философии», фрагмент 18 Segonds [= Porphyre, Vie de Pythagore. Lettre à Marcella. Texte établi et traduit par E. Des Places, avec un appendice d’A.-Ph. Segonds. Les Belles Lettres, Paris 1982, pp. 193–194]) употребляет её иногда для своей интерпретации платонической триады «Благо — Ум — Мировая Душа»: «Ум произошел предвечно от Блага, придя в движение от своей причины, то есть от бога, поскольку тот есть сын и отец самого себя: и действительно, происхождение Ума совершилось не в силу того, что Благо пришло в движение для его порождения, но Ум произошел от бога, порождая самого себя» (ср. Кирилл Александрийский, «Ответ Юлиану императору», I PG 76, 552 ВС). Немного времени спустя эта концепция фиксируется также у Ямвлиха («О египетских мистериях», VIII,2: «Прежде вещей, которые существуют поистине, и прежде универсальных начал существует один только бог, — первейший даже по сравнению с первым богом и царем — пребывающий неподвижным в своей единственности. И действительно, с ним не соединена никакая умопостигаемая или иная реальность, но он выступает как образец бога, являющегося собственным отцом и сыном и единственным отцом истинного блага. Ведь он есть реальность самая великая и первая, источник всех вещей и ипостась всех первых умопостигаемых идей. Исходя из этого единого, самовластный бог дает воссиять самому себе, так как он есть также отец и начало самого себя: он действительно есть начало и бог богов, монада, происходящая от единого, предсуществующая и являющаяся началом сущности».

Дидим процитировал также три места из одного герметического трактата (II 3,26–28). Среди этих мест наиболее ясной цитацией является последняя:

«Поскольку там, где тьма, нет света, “и там, где ночь, нет дня”, — по этой причине, как утверждает также Гермес, прозванный Трисмегистом (см. «Герметический корпус», VI 2), невозможно, чтобы в творении наличествовало благо: благо находится только в реальности, не подверженной становлению. Но подобно тому, как всем была уделена приобщенность к материи, так всем была уделена также приобщенность к благу».

Ранее (части 26–27) Дидим прибег — не называя его, — к тому же самому герметическому трактату, утверждая, что

«Даже если творение имеет нечто общее с Богом по имени или по слову, однако — не по сущности и не по энергии силы и святости. Ведь творения не являются благими и святыми по природе, но благо рождается при сопоставлении со злом, а святое — при сопоставлении с грехом (то есть со страстью); и действительно, здесь, на земле, именуется “благим” и “святым” то, что не слишком худо или греховно (то есть страстно). И подобно тому, как злоба, грех (то есть страсть) и немощь не имеют места в Святом Духе, Который нетварен, так и ни в одной из сотворенных вещей благо, святость и сила не находятся в совершенном виде, но только по приобщению. А там, где все эти качества не пребывают в совершенном виде, там всё — тварно» (ср. «Герметический корпус», VI 3).

Во второй книге «О Троице» (РG 39 760В) Дидим для своего православного учения о Троице, выраженного в формуле «одна сущность (или одно Божество), три ипостаси» (762А) (Морескини, стр. 632: 761А), находит поддержку в отрывке «Истории философии» Порфирия (фрагменты Segonds), то есть в произведении, принадлежащем еще к плотиновской фазе его мысли. Как мы увидим, это же место будет принято в расчет также и Кириллом:

«Порфирий, который в целом не знает здравого учения о божественных реальностях и, если можно так выразиться, часто и охотно противоречит самому себе, тем не менее, стремясь изложить взгляды Платона, считает себя вправе высказываться в следующих терминах, как если бы его принуждала к этому искренность его благоговейного отношения к Платону: “Платон утверждает, что божественное существо развивается в своем исхождении — до трех Ипостасей. Наивысший Бог есть благо; за ним следуют Демиург в качестве второго бога и Душа Мира в качестве третьего. И действительно, божество доходит вплоть до души”».

Итак, Дидим отождествляет душу мира Порфирия с Духом Святым. Ему не удалось обойтись без утверждения, что «проклятый Порфирий», несмотря на свою темную манеру говорить, назвал «душой» единственный Святой Дух Божий, дарующий спасение («О Троице», 761А) — и что даже языческие мудрецы были способны засвидетельствовать блистательное проявление трех индивидуальных реальностей, благословляемых в едином и единственном Божестве (там же).