Вернер Йегер «Философская вера и христианство». Из книги «Раннее христианство и греческая пайдейя»

Перевод с английского О. В. Алиевой

Историческое развитие христианства в первые века нашей эры можно понять как процесс постоянного «перевода» источников, направленный на то, чтобы мир как можно точнее понял и осуществил их содержание. Этот процесс начался, когда первые евангелисты перевели самые ранние сохранившиеся устные или письменные сообщения о словах и деяниях Иисуса с оригинального арамейского на греческий, придав им ту форму, какую они имеют сегодня. Следующий шаг был сделан, когда Лука, лучше владеющий греческим языком, счел эти переводы недостаточно совершенными с  точки зрения стиля и  организации материала и попытался скорректировать их согласно своим более высоким требованиям. Но перевод в буквальном смысле был только первой попыткой добраться до смысла. Вскоре понадобились толкования иного рода, передающие не только сам текст письменного предания, но и смысл послания Христа. Эти толкования должны были разъяснить: кто такой Иисус? каковы его небесные полномочия? Сначала такого рода интерпретации разрабатывались в  иудейских категориях Закона и Пророков в рамках мессианской традиции Израиля, но вскоре была предпринята попытка приспособить их к слуху и сознанию грекоговорящего населения, чтобы сделать возможным восприятие этих текстов эллинистическим миром. Тем самым процесс перевода перешел на более высокий уровень, и  понадобились великие умы, чтобы подойти к решению этой сложнейшей проблемы.

Апологеты второго века были людьми выдающихся интеллектуальных достоинств, но теперь христианство нуждалось в умах и людях еще более подготовленных, и этих людей предстояло найти в культурной атмосфере Александрии, столице эллинистического мира. Восток и Запад встретились и соперничали тут с самого момента основания города Александром Великим. Здесь во времена Иисуса и Павла иудейский мудрец Филон пытался доказать в многочисленных работах, написанных на греческом языке, что его иудейская религия может быть представлена и  осмыслена в терминах греческой философии. Ему самому, впрочем, не требовались доводы разума, чтобы это признать. Поэтому ничего неожиданного не было в том, что двумя столетиями позже эллинистическая и христианская традиции встретились лицом к лицу на этом историческом перекрестке. До сих пор они жили в одной среде в состоянии необъявленной войны и  лишь изредка обменивались мнениями и доводами. Теперь этот обмен предстояло продолжить с большим размахом и  на более высоком уровне, как это явствует из самых известных образцов великой полемики между греческими и христианскими учеными в  III веке: Против Цельса Оригена и Против христиан неоплатоника Порфирия. Однако эти нападки уже учитывают подъем истинной христианской учености и философского «богословия» в христианском лагере. Развитие этой формы христианского духа вряд ли стало бы возможным до того, как христианская вера и греческая философская традиция воплотятся в  одном человеке, как они воплотились в Клименте Александрийском и  его великом ученике Оригене. Именно объединение в одной личности двух миров привело к возникновению крайне сложного синтеза греческой и  христианской мысли.

Почему христианство, бывшее изначально продуктом религиозной жизни позднего иудаизма, претерпело эту трансформацию? И почему древнегреческая культура в конце концов приняла эту пришедшую с Востока веру, которая, как кажется, так далека от классической формы греческого мышления? При попытке ответить на этот вопрос мы — филологи-классики и христиане — сталкиваемся с серьезными трудностями. Современный филолог-классик склонен рассматривать греческое наследие как самодостаточную и по существу своему антропоцентрическую культуру. Едва ли он понимает, что в то время, когда христианство предложило «греческой» цивилизации свой собственный взгляд на человека и человеческую жизнь, эта культура уже очевидно не была такой (если она вообще когда-нибудь такой была). Он легко забывает о том, что Афины, где Павел, проходя по улицам, повсюду находил следы богобоязненности людей, практически в  тех же словах описывались Софоклом в трагедии Эдип в  Колоне; религиозное чувство  в этом городе имело глубокие корни. Идеи монотеизма проникли в  древнюю веру посредством философской дискуссии, которая ко времени Павла продолжалась уже столетия и достигла слуха даже простых людей. С другой стороны, христианам наших дней, имеющим определенные богословские взгляды, будь то взгляды Фомы Аквинского или Мартина Лютера, не так-то просто понять христианство, которое еще не придает особого значения важным для них богословским идеям. Если мы хотим проникнуть в суть этого исторического феномена, мы не должны отыскивать в раннехристианской мысли следов собственного однобокого пуризма, будь то пуризм гуманистический или богословский. То, что мы находим в истории, — это почти полная противоположность той четкой логической последовательности, на которой мы настаиваем в  наших теориях. В реальности греческие культурные идеалы и христианская вера смешивались, как бы сильно мы ни хотели сохранить и то, и другое безупречно чистым. Сильное стремление к взаимопроникновению существовало с  обеих сторон, несмотря на трудности сближения двух языков, с  их особыми способами восприятия и образного самовыражения. Очевидно, обе стороны в  конце концов пришли к пониманию того, что за всеми этими разногласиями между ними существует некое фундаментальное единство и общее идейное ядро, которое такой чуткий мыслитель, как Сантаяна, не усомнился назвать «гуманистическим» (впрочем, вряд ли он рассматривал это как несомненную похвалу). Результат этого процесса не следует обходить вниманием как типичный пример того религиозного синкретизма, на который были так богаты первые века. Истолкование религии, символами которой были Воплощение и  Ecce homo, следовало неизбежной исторической логике. Оно привело к возрождению определенных основополагающих понятий, так сказать, ideae innatae, греческого мышления, которые должны были придать ему новую силу и  уверенность в себе, несмотря на внешние поражения и  коренные перемены. С другой стороны, творческое взаимодействие христианства с  этими постоянными идеями греческой традиции должно было уверить христианское сознание в  его универсальности (кафоличности). С самого начала предъявив заявку на обладание истиной, христианство от нее уже не отказывалось. Такая заявка не могла не соизмеряться с единственной интеллектуальной культурой в мире, претендовавшей на универсальность и  достигшей ее, а  именно с  культурой греческой, которая господствовала в Средиземноморье.  В  городе, носящем имя Александра, предстояло воплотиться мечтам его основателя. Две универсальные системы, греческая культура и христианская Церковь, объединялись в могучей надстройке александрийской теологии.

С момента этого объединения христианская вера начинает участвовать в великом историческом процессе греческой мысли и присоединяется к непрерывному ритму ее жизни. Ведь было бы ошибочным полагать, что эллинизация христианской мысли, которая происходила в то время, была односторонним процессом, не связанным с внутренними потребностями греческой цивилизации в ее тогдашнем состоянии. Эволюция греческой мысли с самых ранних времен обнаруживает, после начального периода мифологического сознания, тенденцию к  рационализации всех форм человеческой деятельности и мышления. Высшим ее проявлением стала философия, наиболее характерная и уникальная форма греческого гения, дающая ему право на историческое величие. Вершина этого поступательного развития была достигнута в школах Платона и Аристотеля. Системы стоиков и эпикурейцев, последовавшие за ними в раннеэллинистическую эпоху, — это упадок и уклонение от их творческой философской силы. Философия становится набором догм, которые, хотя и основывались на определенных представлениях о мире и природе, главным образом предназначались для того, чтобы направлять жизнь человека при помощи философских учений и придавать людям внутреннюю уверенность, так как внешний мир такой уверенности уже не давал. Таким образом, этот тип философии выполнял религиозную функцию. Чтобы это понять, надо лишь вспомнить гимн Зевсу стоика Клеанфа или восторженную похвалу, которую Лукреций посвящает своему учителю Эпикуру и  его системе. И стоицизм, и эпикурейство, хотя они и противоречили друг другу в большинстве других вопросов, были схожи в том, что они удовлетворяли нерациональные религиозные потребности и  пытались заполнить вакуум, который оставил древнегреческий культ олимпийских богов. Но дух беспристрастного исследования и критического анализа по-прежнему был достаточно силен для того, чтобы подвергнуть такого рода «спасительное знание» величайшей в истории греческой мысли атаке. В итоге греческая философия пришла к героическому скептицизму, категорически отрицавшему всякую догматическую философию прошлого и настоящего. Более того, скептики объявили о совершенном воздержании от всякого позитивного суждения об истине и  лжи — не только в метафизике, но даже в математике и физике.

В каком-то смысле греческое сознание так никогда и не оправилось от этого удара, и после подъема скептической философии оно не породило ни одной великой философии (в прежнем понимании этого слова). Тем не менее традиционные философские школы постепенно выстраивали оборону, хотя и несколько странную, объединяя усилия и  заключая grande alliance. В  этот союз внесли свой вклад платоники, стоики, пифагорейцы и, в  меньшей степени, перипатетики. Сближение учений требовало пренебречь некоторыми различиями, о которых так много рассуждали скептики в своей полемике, и попытаться прийти к взаимопониманию. Их запросы на философскую убежденность стали очень скромны.

Далее:

Вернер Йегер Раннее христианство и греческая пайдейя