Е.С. Дружинина (Шервинская). Бессмертие. Из истории семьи Шервинских

 

С. В. Шервинский

О семейных мемуарах

Я собираюсь писать мемуары. Не праздная ли затея? Многие вокруг говорят: вы обязаны поделиться вашими воспоминаниями. В самом деле, жизнь уже длинная, и в течение ее было немало интересных встреч, и с людьми, и со странами. Поделиться накопленным добром — законное дело. Но у меня, кроме этого основания для писания мемуаров, есть еще одно побуждение: мои близкие, мои друзья — вот главные драгоценности моего душевного запаса. Во мне всё более накапливается страстное желание спасти от забвения тех, кто по своей судьбе или скромности качеств неизбежно будут поглощены той бездной, которую готовит каждому река забвенья. Пока их дорогие образы еще держатся, как за coломинку, за мою бедную память, но еще миг — соломинка оборвется, и они канут, и ничто уже никогда не извлечет их нa поверхность. Я их любил, я их уважал, и мой долг — сохранить для будущих поколений xoтя бы тени их, сознавая при этом, что образ, хранимый в памяти и возникающий с яркостью поразительной (говорят, что это свойство стареющей памяти), сможет лишь весьма приблизительно и неточно перенести в сознание другого незабвенные черты тех, кто заполняет так тесно мой поминальник. Таким образом, я приступаю к мемуарам, побуждаемый, пожалуй, прежде всего этим спасанием на водах, и смело, не оглядываясь протягиваю руку им, жаждущим спастись от посмертного небытия. Впрочем, нет никаких оснований предполагать в них такое тщеславие: это не они, это я хочу дать им ту временную, короткую незабытость, которую мы именуем бессмертием.

Естественно, пускаясь в путь, проверить свои силы. Я знаю ограниченность моих возможностей. Я берегу в душе впечатления, образы, длительное горение и краткие вспышки чувства, они восстают из прошлого как недавние, как вчерашние, — но никакой фактографической памятью я не обладаю. Впрочем, не завидую тем, кто помнит даты и цены, дни рождения, числа месяца, не умея пустить этот материал в обработку своей творческой машины.

1970

 

Е. С. Дружинина (Шервинская)

От составителя

К нашей общей беде, С. В. Шервинский не успел написать свои мемуары. Его слепота и глубокий возраст не позволили ему довести их до конца.

Я могу предложить читателю лишь отрывки из воспоминаний Сергея Васильевича и, в первую очередь, его отца и моего деда Василия Дмитриевича Шервинского, а также их друзей и соратников. Я позволила себе восполнить мемуары статьями, стихами, детскими воспоминаниями, с тем чтобы передать как можно точнее образы «действующих лиц» этой книги. Нарушился ее жанр. Но это ли важно?

В нашей семье любят и высоко ценят тех, о ком книга, и мы хотим, чтобы читатель почувствовал тепло и благородство этих людей, а не только их профессиональное величие, чтобы увидел их лица и чтобы не канул в бездну род Шервинских.

 

 

 

 

 

Василий Дмитриевич Шервинский

Е. С. Дружинина (Шервинская)

Наш дедушка

Когда я говорю исконным москвичам, что я внучка Василия Дмитриевича Шервинского, мои собеседники обычно восклицают:

— Как же, как же, кто же не знает Василия Дмитриевича Шервинского? Он ведь как будто до того, как переехал в свой собственный дом в Троицком переулке, снимал квартиру в доме Дениса Давыдова на Пречистенке?

— Василий Дмитриевич, насколько мне известно, родственник знаменитого математика Пафнутия Львовича Чебышёва?

— Он и сам был крупным ученым, терапевтом-диагностом, основателем отечественной клинической эндокринологии.

— Он, говорят, лечил Маяковского?

— Не только Маяковского, но и Горького, Станиславского, Книппер-Чехову, Москвина, Ермолову, да разве всех перечислишь!

— А какое у Шервинского было медицинское окружение!

Он работал с Н. А. Семашко, Е. Е. Фромгольдом, М. П. Кончаловским и многими другими. Весь московский медицинский мир неизменно собирался в доме Шервинских в Троицком (Померанцевом) переулке 14 января, в день Ангела и в день рождения Василия Дмитриевича.

Квартира Василия Дмитриевича Шервинского и его младшего сына Сергея Васильевича располагалась на втором этаже, на первом этаже жил его старший сын, член-корреспондент Академии архитектуры, Евгений Васильевич с семьей.
На второй этаж, в приемную, вела мраморная лестница. В приемной, где в будни ожидали больные, стоял диван красного дерева, обитый желтым шелком с виньетками, и белый мраморный амур работы Торвальдсена. Из приемной высокие двустворчатые двери вели в кабинет профессора, согреваемый по углам зеркалами голландских печей из зеленого с выпуклым рисунком кафеля. Кабинет выходил прямо в зимний сад, великолепно освещавшийся поднимающимися до потолка стеклянными окнами и дверью, ведущей на балкон. Дальняя часть кабинета была целиком занята великолепной медицинской библиотекой. Позже зимний сад был преобразован в столовую.

14 января — день особенный. Наняты кухарки, накрахмалены фартучки и наколки, приготовлены изысканные яства, кабинет преображен в гостиную с огромным длинным столом, поодаль небольшой стол с винами, водкой и закусками. Вокруг него толпятся люди. Гости съезжаются долго, их бывает до ста человек. Вся медицинская Москва считает своим долгом отдать дань уважения Василию Дмитриевичу. Помню поразившее меня цветущее деревце сирени, подаренное деду. Правда, цветы ее были мелкие, и она словно силилась отметить этот праздничный январский день. Она и сейчас каждую весну распускает на своей высоко поднявшейся к небу макушке блеклые тяжелые кисти в нашем тарусском саду. История ее необыкновенна. Она росла сначала в Старках, имении деда, стала большим деревом, но не давала побегов. В 1962 году — в год изгнания Шервинских из их дома местными коломенскими властями — сирень дала один побег, который был посажен в Тарасовке, на участке моей тетки Нины Владимировны. Но случилось так, что Нине Владимировне пришлось переехать жить к сыновьям в Пушкино, и сирень снова дала один-единственный побег, превратившийся теперь в высокое разветвленное дерево, на сей раз в Тарусе.

Среди почетных гостей Василия Дмитриевича я тотчас же опознавала его учеников — Кончаловского и Фромгольда, работавших в ту пору непосредственно с Василием Дмитриевичем. Однажды в день рождения дедушки Фромгольд принес торт из безе. Торт был так высок и великолепен, что совершенно поразил мое воображение. Белый, с причудливыми украшениями, он больше походил на индийскую пагоду.
Нас с сестрой выводили к гостям ненадолго и в начале вечера. Мы обе были одеты в коричневые бархатные платья. Только у Анюты был кружевной воротничок, а у меня красивая лента в косе. Мама всякий раз обрезала мне косу, чтобы она не спускалась ниже подола платья.

Мы входим в празднично преображенную комнату. Уже готовятся к ужину, и дедушка занял свое место в середине стола; по правую руку — Фромгольд, по левую — Кончаловский. Фромгольд абсолютно лысый, а Кончаловский — с большой бородой. Тут я замечаю, что они оба огромного роста, и дедушка, несмотря на свой рост и осанку, кажется меньше двух гренадеров. Это ущемляет мое самолюбие, ведь дедушка должен быть всегда лучше. Да он и вправду был лучше многих и многих, так как сочетал в себе благородство души, скромность, высочайшую профессиональность и Богом данный ему талант. Мама до своих последних дней была убеждена, что если наша семья пережила страшные времена, войну и разные другие беды и осталась цела, то это от того, что на нас благословение деда.

В будни дедушка завтракал позже других и один. Он совсем пожилой, но сидит прямо. Ясные, очень светлые глаза выделяются на потемневшей от пигментации коже. Седая бородка. Он очень сдержан в движениях и речи, очень прост и аскетичен. Ежедневно ему подают смоленскую кашу, белый хлеб без корочек, чай, иногда яйцо всмятку. Он повязан салфеткой. Я стою на коленях в кресле и играю с лампой: атлантом, держащим в правой руке белый стеклянный абажур лампы в форме шара. Он меня забавляет, так как похож на человечка с руками и ногами, и я кормлю его корочками от хлеба и поедаю их сама. Дед меня не трогает, он дает мне поиграть с серебряным черным кольцом от салфетки. С ним рядом спокойно и безопасно, но меня почему-то всегда уводят гулять. Я прихватываю в карман последнюю корочку хлеба.
Во дворе, где мы катаемся на санках с дворовым псом Тобиком, вдруг появляется дедушка. Он вышел на прогулку «faire ses cent pas». Он идет вдоль расчищенного сугроба и отмечает калошей, которая четко отпечатывается на снегу, сколько раз он прошел по двору. Проделав нужную дистанцию, он возвращается домой. Он большей частью молчит и сосредоточенно думает, в эту пору он уже работает меньше и, в то же время, работает постоянно.

Вечером, когда няня укладывает нас с сестрой спать и гасит лампу, под дверью зажигается полоска света и из соседней комнаты слышится мерное медленное чтение совершенно недоступного детскому слуху текста: это мама читает дедушке журнал «Presse mе′dicale». Дед прерывает ее: «Достаточно, Леля, теперь я немного подумаю». Потом чтение возобновляется, и я тихо засыпаю.

Передо мной письмо Василия Дмитриевича к старшему внуку Васе. Оно датировано 5 апреля 1936 года (7 апреля мне исполнилось два года). Василий Дмитриевич пишет: «Сережа и Леля (мои родители) уговаривают меня побольше отдыхать, да я, по правде сказать, и так не много работаю; конечно, не следует забывать о себе, как о старце. Само собой разумеется, что мой астигматизм сильно мне мешает, лишая меня возможности развлекаться чтением; ведь я по своим силам мог бы читать гораздо больше, да что же поделаешь — трудно. Приходится приноравливаться ко всем неудобствам и невзгодам старчества; но и тут есть все же большое сравнительное утешение; как-никак, а я все же чувствую себя покрепче моих немногочисленных сверстников, — и то хорошо. Несмотря на свои годы, мне странным образом все еще хочется над чем-либо поработать, и в этом запоздалом, или, вернее, задержавшемся аппетите, есть тоже нечто как бы приятное.

…Теперь близится хорошее время, грязь быстро подсохнет, воздух потеплеет, деревья распустятся, и птицы запоют, и человеку станет привольней».

А в другом письме признается: «Погода сделалась теплой и ужасно манит на дачу в Старки».

 

Старки — благословенное место. В Старках, «отторгнутых потом по воле века», как писал в своих стихах мой отец, прошли и молодость, и зрелые годы, и старость Василия Дмитриевича. В семейных альбомах сохранились фотографии: кучер Шервинских приезжает за нами на станцию, сосновый лес и дорога в сторону Москвы-реки, река, а на том берегу ныне не существующая деревянная церковь, левее — белокаменная, превращенная в советское время в сельский клуб, а еще дальше виднеются черные макушки пихт в усадьбе Шервинских: высокая — Василий Дмитриевич, поменьше — Анна Михайловна. Дом каменный, великолепной архитектуры, — это флигель от бывшего имения князей Черкасских, построенный, как и рядом расположенная третья церковь, Баженовым или кем-то из его окружения. Теперь дома уже не существует. Дом снесен, на его месте безликое серое здание приюта для психически больных людей.

На другой фотографии: на лестнице деревянной террасы, увитой диким виноградом сверху донизу, расположилась вся семья и гости вокруг Василия Дмитриевича и Анны Михайловны.

 

 

В этом старковском доме бывало множество замечательных людей, отчасти привлеченных уже литературным творчеством моего отца, Сергея Васильевича. Это были: В. Я. Брюсов, А. А. Ахматова, Б. Л. Пастернак, А. С. Кочетков, по соседству жила М. И. Цветаева и ходила на колодец за водой к Шервинским.

Удивителен тот факт, что Василий Дмитриевич, далекий от каких-либо занятий искусством, не считая его увлечения театром, тонко чувствовал ранние поэтические опыты своего младшего сына и, чтобы утвердить его в таланте и помочь достигнуть необходимого мастерства, решил показать его тогда восходящему В. Я. Брюсову. Отец всегда вспоминал этот факт с гордостью. Он беззаветно любил своего отца и верил ему абсолютно.

После занятий в кабинете, окна которого выходили в густую зелень парка, дедушка идет на прогулку. Сначала к «трем сестрам», так он сам называл три липы, обнесенные со всех сторон круглой скамейкой, затем по липовой аллее и налево по березовой до «колоды» упавшего дерева, — за ним неизменно следует серая с белым худощавая кошка Мария Ивановна. Они не обращают друг на друга внимания, но прогулку совершают вместе. У деда необыкновенно интересная палка, она такая тяжелая, что мне трудно с ней справиться. У нее складывающаяся двойная ручка и острый наконечник. Его вставляют в землю, ручки раскрываются — получается стульчик. Дед сможет передохнуть. А я бегу со всех ног по аллее, чтобы не пропустить момента, когда он будет втыкать палку.

А вечером можно поиграть и в «пьяницу», но я еще не знаю карт и поэтому мы играем с дедом вдвоем против моей старшей сестры Анюты. Я верчусь от нетерпения у деда на коленке, у него шершавые шерстяные брюки в полоску. Спор, крик, визг, мы выигрываем!

Анюта старше меня на три года, и, когда она родилась, мама хотела назвать ее Катей в честь своей матери Екатерины Дмитриевны. К тому времени Анны Михайловны уже не стало, и, обсуждая с Василием Дмитриевичем имя внучки, мама поняла, что он склоняется к имени Анна и  что это было бы ему приятно. Девочку назвали Анютой, так я стала Катей.

 

Анну Михайловну я не знала. Она скончалась в 1927 году. Со слов отца знаю, что она была женщиной доброй, благодушной и домовитой. Ее письма к Василию Дмитриевичу и сыновьям всегда проникнуты глубоким чувством нежности. Она уделяла все свое свободное время дому и детям, а затем старшему внуку Васе, которого воспитала сама, после того, как он рано лишился матери.

Василий Дмитриевич нежно любил Анну Михайловну и дома бережно хранил альбом ее фотографий от отрочества до пожилого возраста. Анна Михайловна происходила из русской дворянской семьи Алексеевых. В происхождении же Василия Дмитриевича смешались разные сословия, и судьба его в молодости была вовсе нелегкой.

Когда Василий Дмитриевич скончался, мне было шесть лет. Он скончался в Старках 12 ноября 1941 года, на 92-м году жизни. Первый раз он тяжело заболел весной воспалением легких. Помню, как над его кроватью склонились спины врачей. Он медленно поправлялся. Как-то утром я бегу по коридору, дверь в его комнату открыта, и вдруг я вижу, что он стоит в своей голубой бумазейной пижаме со шнурами, так идущей к его голубым глазам, и смотрится в зеркало. Я уткнулась ему в живот, и меня увели.

А 12 ноября 1941 года я помню во всех подробностях. День, несмотря на ноябрь, был очень снежный и морозный. Зима 41-го года была необыкновенно суровой. Мы с сестрой катались на лыжах, и, когда около часа дня вошли на кухню, нам сообщили, что скончался дедушка. Мама горько плакала, упрекая себя в чем-то. В течение болезни деда она от него не отходила, исполняя обязанности то сиделки, то медсестры. У нее не было медицинского образования, но дед научил ее всему, так сказать, из рук в руки. Она всегда была очень исполнительная и четкая, и дед доверял ей полностью. Он до конца сохранил абсолютную ясность мысли и по-медицински следил за ходом своей болезни, оставаясь врачом до конца, он изучал свое состояние с интересом. Однажды он сказал маме, что после одной из назначенных ему процедур он может скончаться и чтобы она не пугалась. В момент кончины его лицо озарилось светом познания — он констатировал опыт смерти. Незадолго до его смерти из Москвы успел приехать профессор Д. М. Бурмин.

 

Утрата Василия Дмитриевича коренным образом изменила положение всей семьи, привыкшей быть под его покровительством. В 1942 году скончался и его старший сын Евгений.

Гроб для Василия Дмитриевича строгали из ели на заднем дворе, за баней. Вечером у тела Василия Дмитриевича служили панихиду, которую мы с сестрой тоже отстояли. Это была наша первая панихида. В день похорон к дому Шервинских стали стекаться люди из деревни Черкизово и из соседних сел. Василия Дмитриевича знали буквально во всем округе и глубоко его уважали. Он безотказно лечил всех местных. Часто на подводах привозили издалека тяжелобольных. Он никому не отказывал. Помню черную толпу народа, следующую за гробом. Дорога на кладбище была выстлана еловым лапником.

Мне приходилось бывать в Черкизове и в Старках спустя десятилетия, и я каждый раз могла убедиться, что Шервинские не забыты. При нашем с сестрой появлении поседевший мостовщик на понтонном мосту снимал шапку и говорил: «А вот и девочки Шервинские пожаловали».

Когда отобрали Старки, прах по воле отца был перевезен на Новодевичье кладбище.

Прошло много лет, и уже в 90-е годы мы получили из Черкизова известие о том, что собираются открыть мемориальную доску Шервинским. Нас вызвали в Черкизово телеграммой. Мы с сестрой снова идем сосновой дорогой по направлению к Москве-реке, она еще не замерзла, сильно пахнет тиной — родной, свойственный только этой реке специ-фический запах, понтонный мост на месте. На том берегу уже виднеется школа, раньше белая, она почему-то выкрашена коричнево-красной краской. Оказывается, по торжественному поводу смогли покрасить только фасад, и на нем уже прикреплена мемориальная доска, покрытая белой тканью.

Школа эта в свое время была выстроена по проекту Евгения Васильевича Шервинского и на средства семьи для сельских ребятишек. Теперешние ребятишки встречают нас возгласами: «Приехали, приехали!!!» Из Коломны пришел автобус с официальными лицами в богатых меховых шапках, с духовым оркестром. Перед школой поставлен прямоугольный стол, любовно покрытый скатертью, на нем три увеличенных портрета: Василия Дмитриевича и его сыновей — Евгения Васильевича и Сергея Васильевича Шервинских.

Звуки духового оркестра поплыли с высокого берега и понеслись над рекой. Это было нелепо и торжественно. Захлюпали несколько стариков, вспомнивших прошлое, пионеры побежали возлагать к портретам гвоздики, за ними увязались дворовые собаки, привыкшие участвовать во всех затеях своих приятелей. Отец был в ту пору еще жив, и мне подумалось, что ему это очень бы понравилось. Доску открыли, на ней подслеповатыми буквами были выгравированы имена Шервинских и замечательных людей, посетивших старковский дом.

А потом пили чай в школе. Наскоро были вынесены развинчивающиеся фигуры для занятий военным делом и сложены штабелями. Поставлены столы с чистыми скатертями, принесен самовар. Чай пили с конфетами-подушечками и булками, привезенными, скорее всего, из Коломны. Кто-то сказал: «Верните Шервинских в Черкизово!»

Мы уезжали с чувством глубокой признательности к людям, организовавшим этот трогательный и сердечный праздник.

 

Читайте также главы из книги:

С. В. Шервинский «Образование и деятельность». Из автобиографии

Е.С. Дружинина (Шервинская) «Шарады»

Детские рисунки Анны и Екатерины Шервинских и акварель Сергея Шервинского

«Александр Сергеевич Кочетков» (отрывок)

М.Л. Гаспаров «К книге С. В. Шервинского»

С.В. Шервинский «Анне Ахматовой»

Е.С. Дружинина (Шервинская) «Домашние игры. Цветы и лепестки»

Акварели Ирины Евгеньевны Шервинской (1914-2005)

 

О книгах Греко-латинского кабинета:

Книги ГЛК