Е. Ф. Шичалина (Дружинина). Сказочная красавица

Когда я вспоминаю бабушку, перед внутренним взором сначала встает её облик на двух фотографиях всегда в одной и той же последовательности, и только потом мелькает множество картин того, как память запечатлела её в жизни. Я не знаю, как эти фотографии соотносятся по времени, но думаю, что обе должны относиться к концу тридцатых годов. Одна всегда «жила» в альбоме: бабушка (тогда на самом деле лишь молодая мать) сидит в глубоком низком кресле с высокой спинкой изящного изгиба у  окна в Старках, склонившись над шитьём. Она так спокойна, благообразна и так хороша собой в своем уютном и необходимом деле, что, будь то окно с мягко падающим на неё светом из другой эпохи, Вермеер, возможно, рад был бы сделать её своей натурой. Вторая — фотографический портрет в trois quarts, где в удивительной гармонии линий предстает благородное лицо с большими ясными глазами и маленьким прямым носом. Волосы, разделенные прямым пробором, низко опущены на уши и стянуты сзади в пучок. На обратной стороне фотографии надпись бабушкиной рукой: «Сказочная красавица». Так я вскричала, впервые увидев это изображение, чем очень рассмешила бабушку, которая через некоторое время и подарила мне эту фотографию с соответствующей надписью.

Когда я родилась и немного подросла, чтобы помнить наше совместное житьё-бытьё, бабушка казалась мне, конечно, в глубоком возрасте (как и полагается бабушкам), который всё сокращался по мере моего взросления. В сущности те годы, когда я регулярно жила с бабушкой, а ещё не бабушка со мной, приходятся на десятилетие моих школьных лет, когда бабушке было между 60 и 70 годами.

Сначала в памяти предстают Старки, где бабушка, хотя и присутствует во всех воспоминаниях, но облика её перед глазами нет. Есть ряд постоянно приходящих на память картинок: высокие туи на взлёте детских качелей, лавочка в парке вокруг старой липы, аллея желтых акаций, белые пионы с красными прожилками на уровне лица (в них можно было уткнуться всей физиономией, слегка закинув голову), чёткие следы капель на полу каменной террасы и всегдашний бабушкин жест (она выплескивала остатки воды или чая из чашки в сад с того места, где сидела, и часть капель, не долетая, оставляла мокрый след на каменном полу  — это было откровенное озорство, страшное веселье, а дедушка всякий раз качал головой с притворной укоризной). Ещё был запах зелёного сыра в большой тёмной столовой с распахнутыми на террасу дверями, железный сундук с дырочками по бокам, полный спичек (однажды я искренне утешала бабушку, озабоченную отсутствием в доме еды: «Спичек-то у нас сколько!»). Сундук и сейчас живёт у меня, и, всякий раз, когда я  выношу его просушивать на солнце, нам с бабушкой почему-то приятно. Ранней весной на Пасху на столе в деревянном доме, что был напротив каменного, холодного, уже стоит вынутая из формы творожная пасха; в открытое окно мама протягивает синие подснежники из парка, и вот маленький цветочек уже воткнут в пахнущую ванилью пирамидку с выпуклыми крестами и потирами по граням. Всё дышит свежестью, радостью и покоем! И бабушка, естественно, здесь, рядом; я помню и ощущаю её присутствие, но снова не вижу. Как ни странно, это касается именно бабушки, потому что старковский дом в  моей памяти вполне обитаем: представляется дедушка, гуляющий по саду и с пристрастием разглядывающий анютины гладиолусы; папа   с корзиной грибов в кухне, промокший до нитки; улыбающаяся Катя Большая (жена сторожа) с её постоянным ко мне нежным обращением: «Черепунчик обливной!» И, конечно, горячо мною любимая на протяжении многих лет баба Маша! С ней в те ранние времена моей жизни связаны незабываемые походы в колхозный сад: она появлялась ранним утром и похищала меня иногда прямо в пижаме. Мы спешили с ней в яблоневый сад, который ей было предписано сторожить, и собирали дивные яблоки: розовые, золотистые, красные. Уже по дороге она доставала из кармана красное яблочко (пепин шафранный) и протягивала мне, до блеска оттерев его о телогрейку. Вернувшись, я с гордостью сообщала бабушке о количестве сгрызенных яблок и хорошо помню, как она обеспокоенно ворчала по этому поводу. Но и здесь: голос слышу, а облик отсутствует.

Я хорошо вижу бабушку в Верее. Это были тяжёлые для неё годы, так как только что во второй раз отняли дом в Старках, и ей, как я теперь понимаю, было тоскливо и грустно на чужой террасе маленького неуютного дома. За окном лил дождь с редкими перерывами, а все близкие по тем или иным причинам сидели в Москве. Но я-то жила интересно и  весело! Сколько нужно было изобретательности и любви, чтобы в этих убогих условиях сделать мою жизнь полноценной и насыщенной! Из белой и цветной бумаги бабушка вырезала мне «ансамбль Моисеева» во всех вариантах его репертуара: сложенная во много раз бумажка, на которой рисовалась фигурка танцора, вырезалась таким образом, что «танцующие» держались за руки. У нас были разные хороводы, кордебалет, солисты, и все это можно было раскрашивать и бесконечно множить. Ещё был картонный домик и колодец из спичек, с ведёрком.

Бабушка была уютной и неназойливо заботливой. От неё нежно пахло лавандой, а из её шкафа — сандаловым деревом.